2022 год, конец июля. «Как теперь не веселиться, не грустить от разных бед», – поёт из динамиков Эдита Пьеха. На ВДНХ беззаботно гуляют люди. Московское время – 21:30, и похоже, оно здесь навсегда застыло в советской эпохе. У фонтана «Дружба народов» продают воду и простое мороженое. Картину смазывают лишь курьеры в форменной одежде «Яндекса» да подростки на электросамокатах. Мы ждём тренера морских млекопитающих Филиппа Буткина, которого забросило из Клайпедского морского музея в «Москвариум».

Здание должно было составить конкуренцию крупнейшим океанариумам мира, и в день его открытия – 5 августа 2015 г. – здесь было выставлено такое оцепление, что реши сам Господь Бог посмотреть на рыбу-наполеона, он не смог бы подойти к кассам даже на пушечный выстрел. Зато Владимир Путин, бессменный российский лидер последних 22 лет, и мэр Москвы Сергей Собянин (их до недавних пор ещё меняли), были приняты без всяких билетов как почетные гости. Они объявили «Москвариум» открытым. Российские СМИ тогда писали, что Владимиру Владимировичу в глаза дерзко посмотрел скат. Где была рыба- наполеон, не известно.

Одиссея

Филипп Буткин выныривает из главного входа, где охранники с удовольствием разворачивают опоздавших на представление. Мы идем вдоль идиллических цветников. Жарко.

– Я, честно говоря, как-то после операции научился абсолютно абстрагироваться. Смотрю на происходящее как на кино. Мне, может быть, немножко проще, потому что я уже задолго до всех этих действий (до атаки на Украину – прим. ред.) себя приучал к мысли: это не твоя страна. Я очень много с «Москвариумом» пытался что-то поменять, что-то усовершенствовать. Потом я понял, что эта шкатулка — полная копия России. В маленьком формате, но один в один в нём вся схема. Были силы, которые всячески меня пытались уволить. Формально – без причин. Но давили на меня по полной, чтобы ушёл сам. Сначала меня принимали со словами «чужих не берём, своих не бросаем», потом из разряда «своих» я быстренько был переквалифицирован в чужого. «Гейропа» и всё остальное.

Темнеет. Мы закуриваем немодный табак, приземляемся на лавку в тихом месте. Мимо тащится велосипедист. Из его динамика поёт Григорий Лепс: «Самый лучший день приходил вчера!».

– Как я здесь оказался? Наверное, из тщеславия. Я клялся и божился, что ноги моей в России не будет. Я каждое лето проводил у бабушки в Нижнем Новгороде. Меня там почему-то всё время называли фашистом. Соседи каждый раз говорили: о, фашистик приехал из Литвы. Я с этим рос. Особенно это усугубилось, когда я лет в четырнадцать приехал в форме бойскаута. Я приволок её всю. И тогда все уже точно сказали: ну всё, мы так и знали — фашист (смеётся). Меня это не сильно печалило, наоборот, наверное, даже как- то льстило: вызываю реакцию.

Москва возникла исключительно и только потому, что это была реальная возможность поработать с косатками. Они много где есть, но я понимал, что сюда могу попасть в кратчайшие сроки. Это высшая точка в тренерстве для тех, кто работает с морскими млекопитающими. Это всё, это верх карьеры. После этого можно уходить. Поработав с косатками, я на тот момент поработал бы практически со всеми морскими животными – от самых пингвинов. Да, мне хотелось.

Когда я приехал, «Москвариума» ещё не было, но были планы утереть нос SeaWorld (морской зоопарк в г. Орландо, США – прим. ред.), то есть вообще грандиозные. Быть приглашённым из Клайпеды в безумно амбициозный проект – куда более амбициозный на старте, чем оказалось в итоге – это, согласитесь, понятный мотив. Все договорённости были на моих условиях, что не могло не польстить. Меня просто спросили: сколько ты хочешь? Я назвал цену, и мне так легко сказали «да», что я реально подумал – продешевил (смеётся). Предложение было одним из лучших в моей истории. Ну и я всегда тяготел к громадным городам.

Косатки, баклажан и гендерное неравенство

– Тренеров косаток набирали исключительно из числа тех, кто работал с северными морскими львами. Вот как мой Пират был в Клайпеде (морской лев, звезда дельфинария – прим. ред.). Считается, что у тренеров дельфинов нет внутреннего чувства опасности. А северный морской лев может напасть в любой момент. Стороннему глазу этот миг не виден, но ты уже знаешь, что он сейчас случится. Ты его чувствуешь буквально на клеточном уровне, он витает в воздухе. В общем, набирали именно тех, кто ощущает запах опасности.

Мне нравятся антропоморфные животные. С сивучем можно разговаривать, он слышит тебя, в отличие от китообразных, и понимает речь. И если выстроить с ним добрые отношения, то его можно потискать, с ним можно прилечь «поспать» как с каким-нибудь псом. А если говорить про восторг и профессиональные амбиции, то, конечно, мои любимцы – косатки.

Живя в неволе, они очень склонны к нападению на человека, чего, кстати, нет в природе. Вот самец Норд мне напоминал практически всех моих животных, с которыми у меня были долгие отношения. Я думаю, что дело не столько в условном «кармическом случае», сколько в темпераменте человека. Животное, естественно, это перехватывает и становится похожим на меня. То есть Норд — это я.

Он необъятный. На ощупь, когда трогаешь рукой – как притопленный в воде баклажан. Он себе на уме, в своём мире. У них же матриархат. Поэтому самка раздаёт какие-то роли и обязанности. И пока она самца не дёргает, ни о чём не просит, он живёт по своим правилам. А если начинает что-то требовать, он выполняет её команды, прихоти, изображает из себя мачо, «решает вопросы».

Но как только задача выполнена, он опять уходит в себя. Стандартный подкаблучник, классический диванный мужик.

Я в принципе очень люблю в животном мире именно самцов. По экстерьеру они более выразительны. Мы же всё [судим] по самцам. Если лев, то не львицу представляем, а льва. Так же и у собак. Самка – она такая… хрен её поймёшь.

Мы говорим больше часа. Поднимается ветер. Публика на Выставке достижений народного хозяйства рассасывается. Филипп ковыряет камешек носком ботинка.

Дети и детство

– Я очень хотел в школьные годы перейти в школу Донелайтиса (сейчас это гимназия им. Витаутаса Великого – прим. ред). Единственное, что на примерах своих друзей, которые там учились, прекрасно понимал: их средний уровень по классу выше, чем мой, и я боялся не потянуть. Там училась моя первая любовь – Рената. Собственно, из-за неё я вступил в скауты и выучил литовский. Перейти из школы Горького в другую русскую школу мне, скорее всего, не удалось бы, потому что я первый русскоязычный скаут Литвы. И ещё была пионерская организация.

Я приходил на уроки с литовским флагом и флагом «Саюдиса», меня бойкотировали одноклассники. Мою маму вызывали к директору, грозили ей проблемами на работе. Комсомольцы меня сбрасывали в лестничный пролёт с третьего на второй этаж. Вот этот адочек длился где-то полгода.

Я бежал в ларёк покупать пионерский галстук, которого у меня не было, чтобы его с меня торжественно сняли. Это было в пионерской комнате. Чуть не под барабаны снимали – официальное исключение из пионеров по моему собственному заявлению. Я так и написал: «В связи с тем, что перехожу в организацию бойскаутов Литвы». На тот момент независимой Литвы не было. Потом мы переформатировались в скауты Европы.

Моя жена – литовка. У нас никогда не было разграничения по принципу «литовец – не литовец», этот вопрос не возникал. Других русских школ я не знал, и, естественно, проецировал. А так как Анжелика (бывшая жена Ф.Б. – прим. ред.) окончила школу С. Даха, тогда ещё школу №7, то и вопрос не стоял, куда отправлять детей. Они спокойно учатся в литовской школе.

Очень интересно, кстати, как они себя ощущают. В школе С. Даха к ним относятся с большим уважением, потому что они говорят на нескольких языках, в том числе и на русском. В детской среде это мощно. Хотя у них литовские имена, но фамилия – моя и без окончания (речь об окончании -as – прим. ред.). Но это тоже был протест.

Если бы я бы был Филиппас Буткинас, даже здесь, в Москве у меня бы вообще всё в шоколаде было. Потому что здесь прекрасно относятся к любым иностранцам. Как бы там ни было, какие бы ни были политические турбулентности, к прибалтам в плане культуры относятся очень хорошо. Возможно, я в таком кругу нахожусь – среди актёров, художников, интеллигентов, где прибалт — это знак качества.

Две Клайпеды

Моё любимое место в Клайпеде – Южный мол. И в плохое время, и в хорошее, в любую погоду, – я всё время там уединялся. Недавно снимал там группу Pikaso. Ещё – мой дом детства на Шимкаус, 16. Он не изменился. Я прихожу туда каждый раз, и каждый раз на скамейке встречаю свою соседку. Ей 89 лет. Она была молодой девочкой, когда её в вместе со всей семьёй сослали в Сибирь. Она рассказывала, как они добирались, как жили, как к ним относились в Сибири и как они непросто возвращались, потому что сразу вернуться в Клайпеду было нельзя.

От кого, если не от таких людей, услышишь реальную правду? 89 лет, человек не будет кривить душой. У неё не было никакой злобы совершенно. Там прошла её молодость, она считает это лучшим временем, несмотря на весь масштаб катастрофы. Удивительно. А в последний раз мы с ней перемывали косточки всем соседям (смеётся).

Мне нынешняя Клайпеда нравится больше, чем Клайпеда прошлого. В какой-то момент, когда у нас перенесли университет в казармы, отреставрировали и сделали студенческий городок, я очень надеялся, что наш университет будет такого уровня, что город станет абсолютно разношёрстным, студенческим, начнёт дышать. Мне не хватало молодости в ней, разных ребят – чёрных, жёлтых, разноязычных. Вот Вильнюс уже таким стал. Приезжаешь, слышишь разные языки, видишь британцев, японцев, французов…

Сейчас Клайпеда… как будто очень старая и под капельницами, её жизнедеятельность поддерживают искусственно, и никто уже не понимает, зачем. Потому что для меня Клайпеда — это порт. Он всегда грохотал. На Шимкаус было невозможно открыть окна. Там то землечерпалка всё лето скрипела, то дудел кто-то, отовсюду было слышно порт, всё работало. Кранов же сколько было! Куча, жирафы прямо. Выходишь на пляж, на рейде – столько кораблей! Клайпеда для меня —вот это.

И я до мозга костей клайпедчанин. Меня всё устраивало: погода, море. Но мне стало скучно. Вот перенеси всё это разноязычие, многоликость в Клайпеду, и из неё никто бы не уезжал. Теперешняя Клайпеда мне нравится тем, что у неё всё ещё есть эта возможность. Я не знаю, что для этого должно произойти, но возможность есть.

Война

К ночи музыку на ВДНХ выключают. Остаётся тёплая подсветка и редкие прохожие. Они спешат домой, сокращая путь через выставку. У всех усталые лица.

– Я здесь, в «Москвариуме», вижу кучу трагедий. У нас большая часть ребят – с Украины. Донецк, Луганск, Киев, вот такая география. И я, приходя на работу, вижу сначала одну коллегу зарёванную, потому что её брат – полицейский – ранен. В другой день прихожу – девушка из Донецка плачет, потому что отец в Донецке пропал. У нас тут нет баррикад. Есть просто громадная трагедия. Я её всё время наблюдаю. И воспринимаю её так же.

После 24 февраля я чаще оказываюсь в Литве. С одной стороны, хочется оставаться человеком мира, мира в обоих смыслах. А с другой стороны, я понимаю, что мне посчастливилось оказаться в какой-то капсуле, где никто не навязывает официальную позицию. Меня не заставляют никаким образом вообще: ни намёками, ни полутонами, ничем. Это осознанная политика «Москвариума». И за это я им очень признателен.

Мои родители хотят, чтобы я не возвращался в Москву, чтобы оставался в Литве. Они всё время очень тяжело меня отпускают и были бы счастливы, если б я у них жил. Но мне сорок шесть лет, ребят, ну какое жить с родителями? Как вы себе это представляете? Друзья искренне волнуются, но не осуждают. Они прекрасно знают, что, будь у меня финансовая возможность, у меня бы выбора не стояло.

Это не первая война рядом со мной. Когда я приехал в Саудовскую Аравию, Кувейт напал на Ирак. Я слышал бомбёжки, свист пуль и всё остальное, когда звонил коллегам в Кувейте. Потом, в следующий мой приезд в Саудовскую Аравию, Америка напала на Ирак. Отношение саудитов ко всем людям с европейской внешностью стало соответствующим. Потому что европеец для них значило американец либо британец, без вариантов. И я огрёб всю агрессию и ненависть от местных, конечно.

Честно, если бы не весь этот ужас… Давайте возьмём Москву просто как город, без политических окрасов, строев и всего остального. Она же прекрасна! Она классная тем, что ты двадцать четыре на семь, в любой момент, в четыре часа утра пошёл, не знаю, в бассейн или даже на выставку. И пусть Москва меня сожрала всего. Здоровье, деньги, всё… Но она мне подарила несколько офигенных друзей. И если это цена, то ради бога.

Та же самая возможность общаться с Римасом Туминасом. Недавно я шёл по Вильнюсу, он сидел в баре, вскочил, начал махать рукой. Блин, кто я, а кто Римас Туминас? (смеётся). Это тот же самый Римас, прекрасный, цветущий, с юмором, с огнём, с сарказмом. Великолепный! Москва попользовала и его. Но он не зол, нет. Не зол. (Режиссёр Туминас 6 мая 2022 г. покинул должность художественного руководителя московского театра им. Вахтангова из-за проблем со здоровьем. Одновременно с работой в России Туминас занимал должность главного режиссёра Малого театра Вильнюса – прим. ред.)

Фотография 9 на 12

Филипп, кроме своей основной работы в «Москвариуме», серьёзно занимается фотографией.

– Всю жизнь, сколько себя помню, пытаюсь быть и тренером, и фотографом. Недавно снимал Ренату Литвинову в Ессентуках. По образованию я менеджер рекреации и туризма, поэтому подбирал для неё гостиничный номер. Я нюхал стены, смотрел, как открываются окна, как щёлкает дверь. Проверял температуру ламп, световую температуру, весь мозг менеджеру отеля вынес. Она (Рената Литвинова – прим. ред.) в жизни иная, нежели на экране. К ней не применимо слово «попроще», но она как-то теплее, наверное. Не исходит такая «аристократическая холодца». Тёплый человек, хороший. Я, конечно, с удовольствием её поснимал бы ещё. Я думал, что после этого мне «попрёт» и я буду супервостребован и замечен как фотограф. Но сыграло ровно наоборот. Те же самые свадьбы никто у меня не заказывает, даже знакомые: «Да мы думали, ты безумно дорогой, Литвинову снимал, всех звёзд снимаешь киношных, ну мы тебя не потянем». А я сижу и думаю, как самому дотянуть до конца месяца. (смеётся).

Если бы у меня была возможность сфотографировать кого-нибудь великого в Клайпеде, я бы поехал на косу, добрался бы до дюны в Ниде (Parnidžio Kopa – прим. ред.), и поснимал бы Маяковского.