Пока Европа раздумывает, продолжать или нет выдавать туристические визы россиянам, среди самих россиян идут споры: валить или претерпевать, уходя в эмиграцию внутреннюю и занимаясь там непостыдными делами. Ну и, как водится, обе стороны при этом указывают на моральную ущербность другой.

При всей угрюмой свежести этой проблематики для ныне живущих, для историка новизны в ситуации мало. Такой же выбор стоял перед германской интеллигенцией в 1933-1945. И страсти кипели там как бы даже и не ярче сегодняшних (впрочем, и мы пока ещё только в начале скорбного пути).

Антифашистская довоенная немецкая эмиграция после войны поддержала тезис о политической ответственности немецкого народа за Гитлера. Пожалуй, самый известный и радикальный на этом поприще эмигрант был нобелевский лауреат от литературы Томас Манн. При этом он обвинял коллег не только в человеческой непорядочности, но и в бездарности – между 1933-1945 де не была в Германии напечатана ни одна достойная чтения книга.

Томас Манн. Фото: Jacques Hersleven (Koninklijk Instituut voor het Kunstpatrimonium)

В ответ «внутренные эмигранты» Германии указывали на неправомерность суждений товарища Манна издалека, не разделив тогда и не разделяя сейчас трудностей и горя со своим народом… Впрочем, я излагаю это сушеным слогом, – на деле обмен мнениями шёл с поистине славянской страстностью.

Как закончился этот спор, кто оказался прав? – А никак. Они все умерли.

Надо сказать, что та немецкая история имела приквел. После Великой русской революции перед русской интеллигенцией стали извечные вопросы: кто виноват и что делать. Георгий Иванов из прекрасного Парижа гневно восклицал:

Я за войну, за интервенцию,
Я за царя хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.

Российская интеллигенция из Ленинграда ему отвечала:

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Да и некоторые послереволюционные эмигранты, отведав горького хлеба изгнанника, со временем вернулись на родину. И тут судьбы сложились по разному. Красного графа Толстого начальство приласкало. Цветаева повесилась. Предтеча Дугина, русский фашист А. Казем-Бек нашёл себя в Московской Патриархии (а чему тут удивляться, если и граф, и фашист – с народом-то?).

Как и в немецкой истории, спор закончился смертью участников. Бунин, Набоков, Рахманинов, Сикорский, Зворыкин так и умерли на чужбине. Булгаков, поколебавшись, решился не настаивать на своей эмиграции. Он, кстати, тоже умер.

Мне кажется, что этически безупречного решения в сегодняшней ситуации нет. Безупречны только те россияне, которые борются с режимом и за это подвергаются репрессиям. Всем другим – в эмиграции ли, в России – как то придётся поладить с совестью. Уехавшим – почему не были со своим народом там, где их народ, к несчастью, был. Оставшимся – почему стали хоть и невольными соучастниками преступлений.

И тут я, следуя церковному принципу икономии, сочувственно отношусь к тем оставшимся в России, которые, хоть и не выходя за безопасные рамки, стараются уменьшить зло, творимое их страной. Пожалуй, относился бы иначе, если русские ракеты сыпались на мою голову. Ведь известно:

И то, как жизни трещат под ногой,
Не слышим ни ты, ни я.
Только пепел может судить огонь.
Только пепел огню судья.

(Сергей Плотов, 2022)